Научные труды и Публикации

А.А. Кокошин о роли стратегической обороны в Отечественной войне 1812 года

Нельзя сводить вопрос о соотношении (противопоставлении) оборонительной и наступательной стратегии только к вопросу о том, какая война ожидала нашу страну по представлениям руководителей и аналитиков 1920-х гг. – классовая или национальная (по классификации, употреблявшейся Свечиным, о которой уже говорилось в предыдущих главах). Тема оборонительной или наступательной стратегии для России возникала и в другие исторические периоды, в частности в войне 1812 г., а еще ранее – в ходе Северной войны, когда было сокрушено могущество Швеции.

Уместно напомнить, насколько непопулярным в русском обществе было стратегическое отступление русской армии перед лицом вторгшейся «Великой армии» Наполеона во время Отечественной войны 1812 г. Всегда надо иметь в виду, что у подавляющей части общества и даже большей части «политического класса» такого рода идеи всегда непопулярны, малопонятны.

В ходе этого отступления в широком масштабе были развернуты партизанские действия, поражающие коммуникации агрессора*, французам  нанесен ряд ударов, но не решающих.

К таким ударам можно отнести столкновение авангар­дов 1-й Западной армии Барклая де Толли и наполеоновской армии под Витебском, ряд ударов 2-й Западной армии Багратиона у местечек Мир, Романовка и Салтановка, сражение под Смоленском. На петербургском и рижском направлениях корпус П.Х. Витгенштейна нанес поражение корпусу Удино у местечка Клястицы; за­тем он отбросил корпус Макдональда** от Риги. 3-я Западная армия А.П. Тормасова, прикрывавшая киевское направление, вела успешные действия против корпусов Ренье и Шварценберга, нанеся первому поражение у Кобрина.

Отстаивать идею стратегический обороны М.Б. Барклаю де Толли пришлось в обстановке ост­рой борьбы*. Этот план встречал возражения не только императора Александра I и его военных советников, но и подавляющего большинства генералов и офицеров русской армии, которые не смогли извлечь уроков даже из тяжелого поражения русско-австрийской армии под Аустерлицем в 1805 г., нанесенного Наполеоном. Ход событий убедительно продемонстрировал правоту М.Б. Барклая де Толли и М.И. Кутузова. Они адекватно оценивали суровые ре­альности военно-политической и стратегической обстанов­ки, руководствовались не эмоциями, а трезвым расчетом, приняли во внимание соотношение сил, боевые возможности русской и наполеоновской армий, динами­ку изменений этих возможностей по мере продвижения аг­рессора вглубь российской территории**.

Но не следует забывать, что стратегическое отступление русских армий означало не только утрату территории, оно сопровождалось многими бедами для населения в охваченных военными действиями губерниях.

План Барклая де Толли – один из немногих в мировой истории войн и военного искусства заранее задуманных и довольно детально проработанных планов. В нем закладывалось оставление значительной части территории Российской империи перед лицом грозного врага, превосходившего противостоявшие ему русские армии не столько числом, сколько уровнем тактического искусства и организации. Взять хотя бы созданный под Наполеона Генеральный штаб во главе с маршалом Л.А. Бертье^* или отработанную корпусную организацию, заимствованную Барклаем де Толли за несколько лет до войны 1812 г.

Зона нахождения войск противоборствующих сторон подверглась разорению, от которого страдали все слои общества.

Ф.А. Торопыгин в книге, посвященной столетию Отечественной войны 1812 г., писал: «Отступать и, отступая, вести за собой к неминуемой гибели увлекающегося преследованием Наполеона – таков был план осторожного и мудрого в своей осмотрительности Барклая-де-Толли»15. «Оцененный потомством, этот великий полководец не был понят своими современниками», – отмечал Торопыгин16.

Барклаю де Толли, которому царем было поручено общее командование войсками 1-й и 2-й Западных армий (при этом Александр I по неизвестным причинам не назначил Барклая официально главнокомандующим на театре, существенно усложнив для последнего задачу управления), пришлось совершать отступление в тяжелейшей морально-психологической обстановке постоянных интриг против него, даже обвинений в трусости и чуть ли не предательстве. Он с честью выдержал все это. Назначенный главнокомандующим соединенными армиями М.И. Кутузов продолжал следовать стратегии Барклая де Толли, но публично говорил о другом. В 1812 г. Барклай де Толли, оскорбленный наветами, тяжело переживая недоверие армии и общества, искал, по свидетельству современников, смерти на Бородинском поле. Командуя войсками центра и правого фланга российской армии, он лично возглавил несколько атак кавалерии, появлялся на самых опасных участках, тогда погибли два его адъютанта, под ним были убиты четыре лошади. Лишившись возможности самостоятельно командовать войсками из-за вмешательства в дела управления приближенных Кутузова К.Ф. Толя и П.П. Коновницына, 21 сентября (3 октября) 1812 г. Барклай де Толли по его личной просьбе уволен от должности под предлогом болезни.

Трагедию М.Б. Барклая де Толли лучше всех осознал Александр Сергеевич Пушкин с его глубочайшим умом и тонким чувством истории. Он посвятил Барклаю свое мало известное широкому читателю стихотворение «Полководец» (потом поэту пришлось оправдываться перед родственниками Кутузова, которые восприняли это стихотворение как попытку умаления роли Михаила Илларионовича как Спасителя Отечества*). Пушкин писал: «Неужели мы должны быть неблагодарны к заслугам Барклая-де-Толли потому, что Кутузов велик?» При этом Пушкин отмечал, что ранее он написал стихи, посвященные Кутузову, – «Перед гробницею святой»17. К чести императора Александра I вскоре он вернул Барклая де Толли на высшие командные должности, наградил высшими орденами, присвоил звание генерал-фельдмаршала (1814), титулы графа (1814) и князя (1815).

При изучении работ, посвященных российским стратегическим планам, составлявшимся в преддверии войны 1812 г., автору пока не удалось найти свидетельств того, что при их разработке исследовалась сколько-нибудь детально стратегия Петра I в Северной войне (в период после поражения от Карла XII под Нарвой в 1700 г.), которая увенчалась разгромом шведской армии под Полтавой в 1709 г. Хотя в одной из записок Барклая де Толли Полтава и упоминается, тем не менее, разрабатывая стратегию в грядущей войне с Наполеоном, Барклай де Толли и его соратники опирались на опыт более близких событий – неудач французской армии в войне в Испании.

В 1990-е гг. на значение планов Барклая в специальном исследовании обратил внимание отечественный историк А.Г. Тартаковский18.

О стратегическом плане Барклая де Толли в последние годы стали писать не только специалисты по Отечественной войне 1812 г. Значительное место ему уделяет в своем фундаментальном труде С.Н. Михалев19.

Сегодня многие историки сходятся во мнении, что свою концепцию М.Б. Барклай де Толли сформулировал еще в 1807 г., будучи командиром дивизии: «В случае вторжения его [Наполеона] в Россию следует искусным отступлением заставить неприятеля удалиться от операционного базиса, утомить его мелкими предприятиями и завлечь внутрь страны, а затем с сохраненными войсками и с помощью климата подготовить ему, хотя бы за Москвою, новую Полтаву»20.

В феврале 1810 г., спустя месяц после своего назначения военным министром, Барклай де Толли представил императору записку «О защите западных пределов России». Этот документ содержал предложения по стратегическому сосредоточению и развертыванию российской армии на случай войны с наполеоновской Францией.

Начиналась записка с анализа политико-военной ситуации, сложившейся в Европе в результате успешного осуществления французской экспансии, завершившейся к 1810 г. очередным поражением Австрии и установлением династических уз между домом Габсбургов и «узурпатором», провозгласившим себя императором французов. Итогом этих событий военный министр считал внешнеполитическую изоляцию России, которой отныне противостояла вся мощь континенталь­ной Европы. Барклай де Толли писал: «Россия останется в одиночестве сопротивляться приготовлению скрытно против нее ополчению, может быть, всех сил твердой земли в Европе».

Оценивая будущий театр военных действий, автор записки приходил к выводу о непригодности его для обороны от неминуемого нашествия превосходящих вражеских сил как по условиям местности, так и из-за слабой подготовки в инженерном отношении и невозможности осуществления таковой в сжатые сроки21.

Огромную роль в выработке стратегических планов для русской армии в 1812  г. сыграла, как это убедительно показал в своей серьезной монографии В.М. Безотосный, российская военная разведка, по-новому институализированная Барклаем де Толли накануне Отечественной войны 1812 г. Ее деятельности и Барклай, и император Александр I уделяли большое внимание22. Следует отметить, что весьма значительную роль в стратегической военной разведке играл уже упоминавшийся А.И. Чернышев, весьма умный, образованный и по-светски обходительный человек. Успеху его деятельности в Париже в качестве военно-дипломатического агента в немалой степени способствовал статус доверенного лица российского императора Александра I (не говоря уже о военном министре). Соответствующим образом он воспринимался французским высшим светом23. Считалось возможным вести с ним беседу на самые серьезные политические и военно-стратегические темы, что было не принято по отношению к лицам, не имевшими доступа к высшей власти в России. (Впоследствии, при императоре Николае I, на протяжении многих лет Чернышев возглавлял военное министерство Российской империи; но в этой высокой должности он не проявил себя сколько-нибудь значимыми достижениями.)

«Модель Чернышева» вполне может считаться актуальной для решения задач стратегической (и военной, и политической) разведки и в современных условиях. На деле такая «модель» давно уже не в чести разведслужб разных стран мира, которые пошли по другому пути развития своей деятельности, особенно в годы «холодной войны».

В отличие от наполеоновской Франции в России в значительной мере удалось избежать ведомственной разобщенности в разведывательной деятельности за счет, прежде всего, институализации стратегической разведки в военном министерстве24.

С.Н. Михалев отмечает, что «подтверждением согласия Александра I с предложенным Барклаем-де-Толли в 1810 г. планом является также собственноручное письмо от 24 ноября 1812 г. Барклаю-де-Толли с объяснением мотивов отставки его и назначением на пост главнокомандующего русскими арми­ями М.И. Кутузова»25.

Михалев приводит следующий текст письма императора Александра I: «План кампании, который мы приняли… был, я думаю, единственный, который мог удас­тся против такого противника, каков На­полеон, и был подсказан опытностью». При этом император отмечал, что этот план «неизбежно должен был возбудить неодобрения и порицания в народе, который мало понимал военное искусство и по­мнил недавние победы, одержанные над неопасным противником и неумелыми генералами», что этот план «мог только устрашать…»26

Здесь нельзя не обратить внимание на этику взаимоотношений между императором, абсолютным монархом, и его подданным и подчиненным (причем Барклай де Толли не принадлежал к высшей знати). Много ли мы найдем в отечественной истории или в наши дни примеров такого рода обращений высшего государственного руководителя к своему генералу, отставленному командующему и военному министру, с такого рода объяснениями? Между тем подобная этика отношений между руководителями и подчиненными играет исключительно важную роль в реальном управлении, особенно в военном деле, в деле обеспечения национальной безопасности.

Предлагая свой план войны в январской записке 1810 г., Барклай за два с половиной года до начала войны не мог предвидеть всех подробностей обстановки на театре военных действий. События развернулись не в полном соответствии с его предложениями. Но центральная идея стратегии 1812 г., предопределившая характер действия русской армии, была заложена, как справедливо отмечает Михалев, «именно тогда, за два с половиной года до вторжения врага»27.

Надо иметь в виду, что до 1812 г. никто не предполагал действительных размеров сил, которые Наполеон бросит на Россию. Ранее возможная численность армии вторжения оценивалась до 250 тыс. человек. И практические действия Барклая де Толли как командующего 1-й Западной армией, а в дальнейшем фактического главнокомандующего на театре военных действий, развернулись в качественно новой обстановке по сравнению с тем, что просматривалось еще за несколько месяцев перед этим28.

Именно Барклай де Толли, а не Кутузов был автором плана, которым руководствовалась русская армия в 1812 г.: завлечь врага вглубь страны, обес­кровить его и победить в хорошо подготовленном контрнаступлении. Роль Кутузова как ру­ководителя подготовки и осуществления контрнаступления, т.е. победителя Напо­леона, при этом отнюдь не умаляется.

         «Здесь зачинатель Барклай,

а здесь совершитель Кутузов», –

так определил их роли Пушкин.

Следует отметить, что на Александра I оказывали влияние и ряд других деятелей, считавших, что нужно избрать именно оборонительную стратегию в будущей войне с Наполеоном (на это, в частности, обратил внимание А.Е. Снесарев в своем труде о Клаузевице. Среди них были, по-видимому, Л. фон Вольцоген^* (план «частичного отхода» он представил в записке Александру I в 1810 г.) и принц Евгений Вюртембергский^**. Эту же идею отстаивали, как уже говорилось, видные прусские военные деятели Шарнхорст и Гнейзенау29. Снесарев делает весьма важное замечание: иностранным авторам такого рода планов «меньше всего было жаль потери русских областей и связанных с этим горя и страданий и легко было осуществлять на чужом горбу стратегические эксперименты»30.

Михалев в упоминавшемся труде проводит весьма полезное сопоставление стратегического плана Барклая де Толли с планом, предложенным непосредственно перед началом войны 1812 г. командующим 2-й Западной армии П.И. Багратионом, рвавшимся вести против Наполеона наступательную войну: «Предложенный Багратионом накануне войны план был основан на идее наступательной войны, более того – вой­ны превентивной, имеющей цель упредить вторжение армии Наполеона»31.

Следует напомнить, что генерал от инфантерии Петр Иванович Багратион, имевший славу одного из любимых учеников и последователей А.В. Суворова, проявил себя блестящим тактиком и исключительно храбрым человеком, но малосведущим в вопросах стратегии32.

Примечательно, что Багратион, будучи профессиональным военным, мог себе позволить в таком важном документе, как его план, говорить о политико-дипломатических аспектах будущей войны, выходя за рамки сугубо военно-стратегических вопросов, и в этом он не был одернут, а тем более наказан. Для второй половины 1930-х гг. это уже не представлялось возможным. Как отмечалось ранее, даже вопросы военной стратегии оказались исключительно в руках высшего партийного руководства СССР, а фактически в руках Сталина, у которого не было ни сил, ни времени, ни вкуса заниматься этими вопросами – хотя бы в тех масштабах, в каких занимался ими Александр I, не говоря уже о Петре I и Екатерине II.

В записке Багратиона содержались оценка международной обстановки в Европе и предложение ряда мер дипломати­ческого порядка, целью которых было бы окончатель­ное выяснение отношений с Наполеоном, возможное установление союза с Австрией или, по крайней мере, обеспечение ее нейтралитета. Багратион, по-видимому, не знал, что Ав­стрия уже обязалась участвовать в войне на стороне Наполеона33.

П.И. Багратион не оставил без внимания в своей записке и вопросы морально-психологической подготовки к войне с Наполеоном. Он писал, что в будущей войне потребуется «усиление противу общего врага духа, в народе уже существующего, и для приготовления сего последнего к тем пожертвованиям, которые война сия необхо­димо потребует»34. Правда, он не говорил о том, что для этого нужно сделать в практическом плане.

Далее следовали соображения Багратиона по страте­гическому развертыванию армии: создание двух группировок войск – главной в райо­не Белостока и второй на границе с Восточ­ной Пруссией – и стратегического резерва численностью 50 тыс. человек (20% общего со­става армии). Предусматривались меры ма­териального обеспечения военных действий: создание запасов продовольствия и фуража «по крайней мере, на один год» и подготовка транспорта из расчета подачи к войскам ме­сячной нормы запасов.

План первоначальных операций, по Багратиону, состоял в продвижении главных сил русской армии вглубь Польши с ближайшей задачей занять Варшаву; вторая группировка (корпус) должна была двигаться через Восточную Пруссию к низовьям Вислы с выходом к Данцигу35.

Для политического обеспечения ведения войны Багратионом предлагались «территориальные уступки Австрии за ее ней­тралитет; поддержка антинаполеоновских выступлений в Польше; установление оккупационного режима (“полицейского и казен­ного правления”) в Пруссии»36.

Багратионом «в предвидении крайнего напря­жения предстоящей войны предусматрива­лись организация пополнения действующей армии вновь призванными рекрутами и чрез­вычайные меры в области мобилизации финансов»37.

Суть предлагавшегося Петром Ивановичем плана войны с Наполеоном сводилась к следующему: «выиграть время, “сделать первые удары” и вести войну наступательную, а не оборонительную, вторжением в Герцогство Варшавское и Восточную Пруссию удалить театр войны от пределов империи»38.

Император Александр I не взял на вооружение проект Багратиона и тем самым еще раз поддержал ранее представленный план Бар­клая де Толли. Он принял верное решение по стратегическому управлению − не руководить лично и непосредственно действующей арми­ей. В результате император предоставил Барклаю де Толли, остававшемуся военным мини­стром, фактическое главнокомандование^* (таким образом возложив на него неблагодарную роль ответственного за непопулярное в войсках и российском обществе отступление). Получив полномочия, Барклай де Толли занялся выполне­нием своего глубоко прочувствованного и глубоко продуманного замысла39.

С.Н. Михалев пишет: «Финал войны 1812 г. – гибель Великой Армии и торжество России – был подготов­лен стратегией, разработанной и воплощенной в действие Барклаем де Толли. Но автор замысла не был увенчан лаврами победителя Наполеона в этой войне, более того, подвергся незаслуженному осуждению как современ­ников, так и потомков»40.

Михалев опровергает длительное время доминировавшее в отечественной науке суждение Сталина о Барклае де Толли. Он пишет, что Сталин, по достоинству оценив заслуги Кутузова, который «загубил Наполеона и его армию при помощи хорошо подготовленного контрнаступления», унизил Барклая де Толли, посчитав его «двумя головами» ниже его преемника41. Сталин при этом проигнорировал мнение «классика» марксизма-ленинизма Ф. Энгельса, который писал о Барклае де Толли: «Он был, бесспорно, лучший генерал Александра, непритязательный, настойчивый, решительный и полный здравого смысла»42.

Михалев оправданно говорит о том, что «мы должны по достоинству воздать должное Барклаю де Толли как великому стратегу, автору един­ственно реального плана, обеспечившего победу России в войне 1812 г.»43.

Современные отечественные историки нашли и документальное подтверждение тому, что при Бородино М.Б. Барклай де Толли принял критически важное решение о переброске двух корпусов (сначала К.Ф. Багговута, а позднее и А.И. Остермана-Толстого) на левый фланг на помощь истекающим кровью полкам, входившим во 2-ю армию во главе с П.И. Багратионом.

Такое решение стало возможным в силу того, что М.И. Кутузов мудро децентрализовал систему принятия решений в этом сражении – в отличие от Наполеона. В свои 67 лет Кутузов осознавал, что у него просто не хватит сил на централизованное управление сражением таких масштабов и такой интенсивности. К тому же у него не было и своего Л.А. Бертье с его отлаженной, многократно проверенной машиной в виде штабного механизма. Багратион в тактическом отношении, по-видимому, по крайней мере  не уступал Кутузову. То же можно сказать и о Барклае де Толли.

При Бородино русская армия придерживалась оборонительной тактики; тем самым обеспечивалось единство и стратегии, и тактики. В этом еще раз проявилась мудрость Кутузова, не избравшего наступательного варианта действий в этом сражении, что потребовало бы от него самого и от его штаба такого уровня управления, который они не могли бы обеспечить.

Напомним, что аналогичной была и тактика русской армии во главе с Петром I при Полтаве. Она была избрана, несмотря на то что численность русских войск в этом сражении значительно превосходила численность шведов, у которых к тому же после поражения корпуса А.Л. Левенгаупта под Лесной было мало пороха и артиллерии.

Размышления о стратегии М.Б. Барклая де Толли, о его личном мужестве и уме имеют далеко не сугубо академическое значение. Его пример – урок современным отечественным политикам и военачальникам.

Кокошин А.А. Выдающийся отечественный военный теоретик и военачальник Александр Андреевич Свечин. О его жизни, идеях, трудах и наследии для настоящего и будущего. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 334-345.

О критических взглядах некоторых советских и американских военачальников на роль ядерного оружия в начале "ядерного века"

..."He обходилось в США в послевоенный период без весьма высокопоставленных «диссидентов» в вопросе о применении ядерного оружия в войне против СССР. В их числе была группа адмиралов ВМС США, вклю­чая контр-адмирала Ральфа Офстиса, который прини­мал участие в подготовке документов планирования вой­ны с применением атомного оружия, адмирала Эрли Берка*, одного из героев Второй мировой войны, а так­же начальника штаба ВМС (эквивалент главкома ВМФ Вооруженных сил СССР), и члена Комитета начальни­ков штабов адмирала Луиса Денфилда. Контр-адмирал Р. Офстис и адмирал Э. Верк выступили против «массо­вого уничтожения мужчин, женщин, детей» с использо­ванием атомных бомб. Адмирал Л. Денфилд заявил после Берлинского кризиса 1948 г., что «атомный блиц» был бы «неверным с моральной точки зрения» и «противоречил бы нашим фундаментальным идеям». Многие источни­ки указывают на то, что после публичного выступления адмирала Л. Денфилда он 27 октября 1949 г. был отправ­лен в отставку президентом Г. Трумэном, отличавшимся весьма агрессивным настроем в вопросах политической и военно-стратегической роли атомного оружия[1].

В то же время многие историки свидетельствуют, что Труммэн был категорически против применения атомно­го оружии в ходе Корейской войны, когда этот вопрос был поставлен американским командующим «силами ООН» на корейском театре военных действий генера­лом Дугласом Макартуром.

Как свидетельствует генерал армии М.А. Гареев, се­рьезные сомнения относительно реальной боевой при­менимости атомного оружия в тот период высказывали и советские профессиональные военные. Гареев пи­сал: «Следует сказать, что в Советской Армии появле­ние первых наставлений по ведению боевых действий в условиях применения ядерного оружия, наспех перепи­санных из американских наставлений, были встречены некоторыми военачальниками и многими офицерами со скрытым, а кое-где и открытым противодействием»[2].

Примечательно поведение в этом вопросе одного из самых известных советских военачальников (в 1940— 1941 гг. был наркомом обороны СССР) Маршала Советского Союза С.К. Тимошенко, который «вообще приказал эти наставления никому не показывать». Он не считал, что «ядерное оружие можно применить, выражал уверенность в том, что его постигнет та же участь, что и химическое оружие во Второй мировой войне»[3].

Далее Гареев пишет о сугубо военных соображени­ях многих советских офицеров относительно ядерного оружия. По его словам, «больше всего офицеров, имев­ших боевой опыт, беспокоило то обстоятельство, что расчеты на возможность решения всех основных бое­вых задач с помощью ядерного оружия приведут к де­градации военного искусства. Этих офицеров тогда нещадно критиковали как консерваторов»15. С высоты своего, огромного военного (в том числе военно-науч­ного) опыта М.А. Гареев заключает: «Но у опытных лю­дей даже при недостаточно широкой образованности бывает какое-то особое чутье, которое в жизни нередко подтверждается».

Полемизируя с некоторыми авторами, М.А. Гареев пишет, что «некоторые военные теоретики до сих пор сокрушаются по поводу того, что военное искусство недостаточно учитывает влияние применения ядер­ного оружия на способы вооруженной борьбы». Он считает, что «нет никакого смысла приспосабливать во­енное искусство только к оружию, которое невозможно применить».

Немаловажную роль в осознании угрозы возникно­вения ядерной войны (причем не спланированной за­ранее с четко определенными политическими целями, соотнесенными с ценой победы) сыграл советско-аме­риканский Карибский кризис 1962 г. («Кубинский ра­кетный кризис», как его именуют в США).

«Дрейф» в сторону от ставки на победу в войне с мас­сированным применением ядерного оружия и в СССР и в США был постепенным, проходил эволюционно.

См.: Кокошин А.А. Вопросы прикладной теории войны. М.: Изд. НИУ ВШЭ, 2019. С. 43-45.

А.А. Кокошин о разгроме школы А.А. Свечина М.Н. Тухачевским и о его шельмовании Свечина

"25 апреля 1931 г. (в отсутствие Свечина, находившегося в заключении) состоялось открытое заседание пленума Секции по изучению проблем войны Ленинградского отделения Коммунистической академии при ЦИК СССР. Вся научная деятельность Свечина была не то что «подвергнута критике», как пишут некоторые авторы, а самым бесцеремонным образом ошельмована. Тон этому задал Тухачевский, который в 1928 г. был перемещен на пост командующего Ленинградским военным округом (ЛенВО) с поста начальника Шта­ба РККА. Нельзя не привести некоторые высказывания Тухачевского и тех, кого он собрал на это судилище над Свечиным. Эти высказывания передают дух времени, дух идейно-политической жизни нашей страны в тот период.

Тухачевский среди прочего обвинял Свечина в страшной крамоле – в отрицании роли политкомиссаров, политработников в РККА: «Свечин не мог и не хотел понять роли и значения комиссаров Красной армии, которые являлись проводниками политики Коммунистический партии и связующим звеном вооруженных рабочих и крестьян с командирами из бывших офицеров». Тухачевский именует Свечина «врагом советской власти»^[1]. Он говорит: «Свечин не понимал роли комиссаров и смотрел на них как враг советской власти, поливая их работу острой злобой и клеветой. С презрением и враждебностью относится Свечин и к политработе»^[2].

Сказал Михаил Николаевич и о том, что Свечин «умел жестоко издеваться над солдатами»^[3] (отталкиваясь, видимо, от того, что писал сам Свечин в книге «Искусство вождения полка»).

Затем последовало обвинение фактически в измене Родине под видом «критики» взглядов Александра Андреевича на соотношение стратегической обороны и наступления: «Разумеется, Свечин писал свою “Стратегию” не для того, чтобы подготовлять победы Красной армии. Наоборот сущность “Стратегии” Свечина является пораженческой в применении к СССР, и об этом подробнее я коснусь дальше. Вся “Стратегия” Свечина является защитой капиталистического мира от наступления Красной армии. Это сквозит и в историческом взгляде на прошлое и в теоретических рецептах на будущее»^[4].

Далее Тухачевский говорит: «В теоретических своих положениях Свечин всячески восстает против возможности наступления Красной армии против капиталистических стран. Сознательно или бессознательно он является агентом интервенции империализма, борясь против технического развития РККА и приучая нашу военную мысль к тому, что-де интервенции бояться нечего, “наступающий”, мол, и сам погибнет. Если Свечин и должен был, коверкая, применять марксистскую терминологию, должен был надевать на себя “костюм марксиста”, то это лишь только потому, что иначе проповедовать свои взгляды было бы совершенно невозможно. На самом же деле Свечин являлся у нас выразителем буржуазной мысли, являлся представителем буржуазных чаяний. Его “Стратегия”, в известной мере, являлась идеологическим выражением того капиталистического окружения, в котором мы жили и живем после окончания гражданской войны»^[5].

Игнорирование роли первой пятилетки в техническом переоснащении Красной Армии – еще одна вина Александра Андреевича, по мнению высокопоставленного докладчика. По его словам, «Свечин пытался доказать… что выполнение нами пятилетнего плана якобы не дает еще материальной базы для насыщения техникой Красной армии». К этому Тухачевский добавил: «Но у него была и другая попытка, попытка замазать зависимость роста вооруженных сил и их боеспособности от экономического роста страны, от развития производительных сил. Он (Свечин. – А.К.) писал: “Мы считаем ошибкой и осуждаем попытки некоторых товарищей провести параллель, установить прямую пропорциональную зависимость между колоннами цифр, выражающими развитие тяжелой промышленности, внешней торговли, мощи железных дорог, с одной стороны, с системой вооруженных сил, оперативными замыслами и доктринами данного государства, – с другой”»^[6].

Здесь нельзя не отметить, что Свечин оказался полностью прав. Огромные масштабы производства вооружений и военной техники на основе приоритетного развития тяжелой промышленности в СССР (во многом ради этого была разорена большая часть отечественного крестьянства) не привели в полной мере к адекватной трансформации наших вооруженных сил, к развитию современного военного дела в должных масштабах.

Для А.А. Свечина и многих других бывших генералов и старших офицеров (особенно генштабистов) царской армии М.Н. Тухачевский был «полузнайкой», не имевшим ни опыта командования в Первой мировой войне, не получившим систематических базовых военных и общенаучных знаний, которые давала, в частности, Академия Генерального штаба дореволюционной России. Он явно старался быть «большим католиком, чем сам Папа» в отношении к революции, к распространению коммунистических идей. Это видно из его публикаций и докладных записок, многие из которых только недавно вошли в научный оборот.

И.С. Даниленко справедливо называет доклад М.Н. Тухачевского и все организованное им в 1931 г. мероприятие «позорным пятном на его биографии»^[7]. Даниленко обоснованно пишет о том, что это был «акт умышленной измены делу профессиональной чести и достоинства, поскольку Тухачевский знал цену теоретическому таланту Свечина» (в частности, незадолго до этого поддержал его выдвижение на премию за научные публикации)^[8]. Тем не менее, давая такого рода оценки Тухачевскому как человеку, учитывая все его недостатки как военного профессионала, нельзя не признавать за ним и многих достижений, особенно на посту заместителя наркомвоенмора по вооружению. К этому вопросу мы еще вернемся.

На судилище над Свечиным и его творчеством в Ленинграде К.И. Бочаров^* обвинил Александра Андреевича в антимарксизме: «Когда диктатура пролетариата осуществилась на одной шестой земного шара, когда над старой Европой несся вихрь революции, когда марксизм торжествовал успехи во всех об­ластях человеческой деятельности и познания, когда после мировой войны и революции в ряде стран буржуазная наука и специально история вступили в глубокий кризис, проф. Свечин не обмолвился ни одним словом о марксизме, об историческом материализме как методе социальных наук, а объявил себя сторонником реакционнейшего легитимистского историографа Ранке»^[9].

Другой участник этого заседания, организованного Тухачевским для того, чтобы в идейном плане разгромить на две головы стоявшего выше него Свечина, И. Слуцкин заявил: «Достаточно и приведенных моментов методологического аттестата, выданного Свечиным самому себе – формально логический “объективист”, эклектик, субъективист, эмпирик и метафизик»^[10]. Этот же выступавший бьет тревогу и относительно обстоятельств распространения идей Свечина в РККА, призывая к установлению партийно-идеологического контроля над военно-научными исследованиями: «Перед нами система классово враждебных идей, базирующихся на ложной и враждебной нам методологии. Нет никакого сомнения в том, что объективно взгляды Свечина играют вреднейшую роль. Ho дело не только в Свечине. Тот факт, что эти взгляды могли широко распространяться, не встречая должного отпора, а иногда принимаясь чуть ли не за чистую монету марксизма, – сигнализирует крайне недостаточное внимание коммунистической мысли к военно-теоретическому фронту»^[11].

В духе того времени относительно свечинской идеи о важной роли Генштаба высказался А. Седякин^*. Отметив, что в проблеме стратегического руководства на первое место по значению Свечин выдвигает Генеральный штаб, он сказал: «Для Красной армии такая организация “обеспечения” единства цели и действия явно неприемлема и никчемна. Свечин “проглядел” нашу военную организацию ВКП(б), проглядел стройную и надежную в действии систему партийно-политического руководства армии»^[12]. Таким образом, Седякин в числе факторов, обеспечивающих «надежность и мощь стратегического руководства», на первое место ставит партийно-политическую организацию в РККА и РККФ. Свечинской идее о профессиональном Генштабе он противопоставляет демагогическую формулу «многотысячного генерального штаба» в лице коммунистической партии, полагая, что в этом коллективе «товарищи с высшей военной, политической и технической подготовкой выполняют наиболее активную, ведущую роль, но отнюдь не являются какой-то особой кастой и никогда ею не будут, как бы этого ни желали Свечины». Седякин пытался доказать, что «сила нашего высшего военного командования и надежность и мощь стратегического руководства обусловливаются крепкой внутренней связью всех звеньев организма армии, обеспечиваемой партийно-политической организацией»^[13]".

См.: Кокошин А.А. Выдающийся отечественный военный теоретик и военачальник Александр Андреевич Свечин. О его жизни, идеях, трудах и наследии для настоящего и будущего. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 90-94.

А.А. Кокошин о дезинформации в военной сфере

"Дезинформация - это часть усилий по дезориентированию противника, призванная заставлять его совершать ошибки при принятии и реализации решений, - такие ошибки, которые создавали бы явные преимущества для дезинформирующей стороны. То есть дезинформа­ция призвана обеспечить снижение степени психологи­ческой устойчивости противника. Одна из важнейших задач дезинформации — обеспечение внезапности, ко­торая, в свою очередь, должна работать на опережение в действиях, на захват инициативы, на навязывание во­ли противнику.

Эти усилия являются едва ли не главными в деле по­вышения эффективности в применении вооруженных сил почти каждой страны.

Внезапность может носить тактический, оператив­ный и стратегический характер.

Война — «это путь обмана», писал Сунь-Цзы[1]. Так что напрасно М. ван Кревельд считает, что только в наши дни военачальник, который «будет объяснять свое поражение вероломством врага, просто навлечет на се­бя обвинение в глупости»[2]. Вспомним высказывание выдающегося русского полководца М.И. Кутузова в 1812 г. перед его отъездом из Санкт-Петербурга к отступающей перед французами русской армии. Он сказал, что надеется не победить Наполеона, а перехитрить его[3]. И действительно, стратегический об­ман главнокомандующего русской армии сыграл огром­ную роль в победе России в Отечественной войне 1812 г. над опаснейшим противником.

Кокошин А.А. Вопросы прикладной теории войны. 2-е издание. М.: Изд. НИУ ВШЭ, 2019. С. 183-184.